Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, и ещё считаю своим долгом предупредить, что кот - древнее и неприкосновенное животное
Настоятельно рекомендую ознакомиться перед прочтением с ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯМИ
Ахтунг!
1. Автор плохо учил матчасть, поэтому ничего не помнит. В связи с этим можете считать сие АУ
2. Автор во время работы над фиком читал Карамзина. "История государства российского" всегда погружает автора в глубочайший транс, в котором он способен лишь восхищаться Николаем Михайловичем и лепить опечатки. В связи с этим автор просит ткнуть его в ошибки, если заметите
3. Автор слегка...увлекся. Каюсь, грешен. Тапки не бросать, автор их не носит. Но не откажется от мокасин 38 размера.
А теперь тык-тык на картинку.
Ярился последний месяц зимний, Лютень. Каждую ночь с воем и стоном носились по миру Метель да Вьюга, два его друга, кружили в полях, заметали старые ели и высокие сосны в лесах. Спала под толстым, тяжелым снежным одеялом Русь, а снег уже пах по-весеннему: недолго ещё будет ярить Лютень, уйдёт скоро, а за ним и Зима в шубейке из белого соболя улетит в края далекие, где солнца круг не греет, а только светит – там её царство.
Да, уйдёт скоро зима, и не будет больше лыж… Альдега, лихо съехав с горки, скользнул взглядом по заснеженным ветвям елей. Лыжи ему нравились. Древнее, полезное изобретение. Никто уж и не помнил, кто придумал выточить из дерева полозья с загнутым кверху мысом и соорудить для езды палки с острым концом – навы ли, усмотревшие в этом куда больше пользы, чем видят сейчас челы, зовущие себя росами, шасы ли, бойко торгующие «санями для ревнителей пешей ходьбы»… Да и какая разница? Главное-то не в этом…
Нав стряхнул с плеча осыпавшийся с тоненькой веточки снежок и свернул с привычного маршрута. Лыжи хорошо скользили по девственно чистому пушистому снегу. Они были не как у челов, не короткие и широкие, удобные скорее для переступания, чем для скольжения, да подбитые камусом, чтобы подниматься вверх по склону было легче, а длинные и узкие. Способные превратить заурядную деловую поездку в Новогород в развлечение, достойное достойного нава. Ну, хоть не во Киев-град послали… Говорят, прозвали челы его «матерью городов русских» недавно, а что за град, никто не знает. Ничего, узнается…
Впереди показалась поляна. Не поляна даже, а так, местечко, где земля дыбилась вверх горбатым изломом да скатывалась потом в глубокий овраг, за которым лес был уровнем ниже, а потому не скрывал неба зимнего, чистого и светлого, как взор полноликой луны. Деревья вековые в этом месте не подступали плотно к обрыву, а держались чуть в стороне, чинно взирая из-под одетых снегом ветвей на мутно-желтое солнце, едва зримое за матовой пеленой облаков, и только молоденькие сосенки, россыпью обосновавшиеся на этом невеликом просторе, бодро тянули ввысь худенькие лапки, едва виднеющиеся из-под снега.
Альдега остановился у самого края «холма» на границе с обрывом и склонил набок голову, неспешно оглядывая все, до чего доставал взгляд, оглаживая мысленно ребристые стволы деревьев, трогая мимолетно посыпанные снегом еловые лапы, задевая веточки лиственных дерев и кустарника, словно серьгами украшенные застывшими на морозе капельками. Долго стоял и смотрел на золотник солнца, медленно клонящийся к закатной черте. Хорош мир нетронутый. Хвала Спящему, если и впредь нетронут будет…
Оттолкнулся лыжными палками нав, заскользил быстрой тенью по нехоженому, не оглядываясь и не замедляясь. А местечко дивное… Надо будет обратно ехать той же дорогой.
…Стал полноправным хозяином Белояр, месяц весенний, первый, долгожданный. Пухнуть стали почки берёзовые – несмело пока, да верно: задвигались соки в деревьях, взыграли на потеплевшем солнышке. Надломились льды, начал таять снег – и невозможно уже по рекам, как по широким дорогам, продвигаться лихому войску чингизида Бату-хана, внука Темуджина Борджигина, что был сыном Есугея богатура, и поворачивает оно, секущее людей, яко траву, от Игнач Креста обратно в степи, точно за сто верст до Великого Новагорода не дойдя. Пересыпается где-то под их ногами рыхлый снег, дрябло шурша, точно древний старик, но нет никакого дела до мимолетных челов наву, последний раз за эту зиму по любимой дороге проезжающему.
Не челы интересовали Альдегу, и не старый, совсем не пушистый уже снег, а место, к которому он уже не одно столетие приезжает, влекомый какой-то неведомой силой, не враждебной, да наву открываться никак не желающей.
Мелькнули последние ели, и выехал нав на «полянку», смиренно с зимой прощающеюся. Многое изменилось, да при этом каким-то неизменным осталось: сосенки, и до колена ему не достававшие, уже во много раз выше него стали, скоро отживут своё и рассыплются трухой… А под ними уже тянутся к небу молоденькие деревца, молодые, гибкие иголочки распушив. А на самом склоне, неизвестно как примостившись, осинка торчит. Глупая, не удержишься ведь… Или удержишься? Посмотрим. И на тебя, и на сосны, и на небо. Сегодня – бархатно-голубое, высокое и почти безоблачное…
А какое завтра будет, он уже не увидит. Сам не зная почему, он не приходит сюда весной, не заглядывает летом, не торопится увидеть облюбованное местечко с приходом осени. Только зима. Только тогда, когда станет ясно, что снег не стает в одночасье, а пролежит до самой весны. Только так, и никак иначе. Альдега вздохнул и помахал на прощанье украдкой. Кому? Да всем и всему сразу: до зимы не свидимся. Прощайте.
Уже повернул нав назад, чтобы вернуться по колее, им же за эту зиму и накатанной, когда дерева, без ветра зашевелившись, склонились, прощаясь, а потом вновь поднялись, словно и не тянули их ветви вниз шапки снега. Попрощались.
Падал, кружа, пушистый снежок – не первенец уже для этой зимы, да все равно новый: Царь Иоанн Васильевич с ближними своими, Дворянами, людьми Приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных с их женами и детьми, третьего дня декабря, рано, снеся на множество саней на Кремлевской площади из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги, и помолясь усердно в церкви Успения на Обедне да приняв благословление от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою Боярам, чиновникам, купцам, а затем сел в сани с Царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами и, провожаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем и только семнадцатого дня он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую Слободу. Распутье же, помешавшее Царю сразу ехать, вызвано было оттепелью необыкновенной: шли дожди и реки вскрылись. Эта же оттепель помешала Альдеге заниматься привычным уже зимним ритуалом – ездой на лыжах от Цитадели, да через лес, да к любимому обрыву с молодыми сосенками, на ушедших в землю трухой древесной «матерях» своих произрастающих; а осина та сорвалась давно с крутого склона, поломала её буря.
Остановился Альдега у рябинки, яркими ягодами, как украшениями из красного яхонта, увешанной, и, хмурясь, взглянул на небо. Давно в Тайном Городе чувствуют, что не быть покою и миру. Слава гремит громом, золото звонко сыплется, мечи сталью звенят, стукают друг о друга чаши, льётся смех довольный и гордый – все довольны, все живут в постоянном рокоте и шуме, не слыша ничего кроме; беспечны ещё в своих замках чуды, издали наблюдающие за ливонцами, что себя рыцарями называют; продумывают интриги люды, по-женски чувствующие беду, да не от тех, от кого исходит она, а от тех, кто в Тайном городе им соседствует… И лишь в мертвой тишине Цитадели, где суета, едва залетев, тут же стынет по углам густыми тенями, среди завихрений плотной, чувствующей себя здесь царицей Тьмы, можно расслышать, как медленно, по капле, собирается в бурные реки кровь, что прольётся скоро – на золото, на сталь, на землю, что принуждена будет впитать в себя все то безумие, что развернётся, расцветет пышным цветом под всегда чистым и безучастным небом, когда придёт Время. Тяжелое Время. Для Москвы. Тайный город же будет лишь холодно, с затаенным мрачным торжеством, наблюдать, как губят друг друга челы, жалкие осколки от былого могущества, царящие на Земле.
Вздохнув, Альдега подставил ладонь снежинкам, и лучистые льдинки охотно осели на кожу. Чистые, блестят… Когда все начнётся, снег от пепла серым будет, уж челы найдут, что жечь, они в этом мастера. Не дома, так своих же… Брезгливо поведя плечами, нав стряхнул с ладони влагу, оставшуюся после снежинок: как можно убивать своих же сородичей, он решительно не понимал. Даже во времена своего наивысшего могущества Навь не знала случая, что нав поднял руку на нава, за исключением… Нет, исключение вспоминать было больно. И не стоит. Это был единственный раз, ошибки осознаны, повторения не будет. А вот челы, похоже, решили повторить, чтобы вспомнить уроки прошлого – память у них коротка, слишком коротка…
- Значит, нескоро ещё покататься выйдет… - вздохнул Альдега, разглядывая заснеженный лес, раскинувшийся перед ним.
Когда все начнётся, он будет нужен в Тайном городе. Не до прогулок будет… А раз так, то почему бы покататься напоследок подольше?.. Лихо усмехнувшись, нав поехал дальше. Чуть поодаль крутая горка – самое то, чтобы развеяться.
Шел 1701 год. Гремели бои на северо-западе, а русская армия в Лифляндии недавно одержала первую крупную победу над шведами – у Эрестфера. Научились-таки воевать…челы с челами. Альдега, хмыкнув, с тоской глянул назад. Где-то там, за домами, за Цитаделью, за белоснежными пустырями, кромка леса, неезженая за эту зиму ещё тропка, далекая полянка…
Снова не получилось туда поехать – дела. Новый человский царь на месте смирно не сидит, нет нигде и никому покоя – война, сражения, реформы… Все в спешке, все «лишь бы успеть», не по системе, а по надобности… Он бы ещё новую столицу на севере построил, торопливый… В чем-то он прав, в общем-то: не успеет развернуться, собраться, обогнать – долго ещё Россия развернуться не сможет… Хотя, ему-то, наву, что с того? У него другие заботы. Жаль только, что не покатался до сих пор…
Наполеон со свитой ехал по горящему Арбату к Москве-реке. Те, что успели немного познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Сильный жар жёг глаза императора французов и его спутников, удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали дыхание, и без того короткое, сухое, стеснённое. Искры сыпались на головы, прожигали одежду, обжигали руки, когда их сбрасывали.
Французы, сипло кашляя и кривясь от боли в разъеденном дымом горле, на чем свет стоит кляли графа Ростопчина. Бонапарт же, выехав на относительно безопасный отрезок пути до Петровского путевого дворца – вдоль Москвы-реки – только неверяще качал головой и все говорил севшим, хриплым с пожарища голосом: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!»
Близкий к полному краху полководец и император был не одинок в своих суждениях: работники Службы Утилизации, уставшие маскировать оберегаемые от огня чарами дома жителей Тайного города, были весьма…нецензурного мнения о возможных поджигателях. Как, впрочем, и большая часть жителей Тайного города, срочно уехавшая из города на природу – туда, где не сжимает легкие едкой рукой дым пожара.
Альдега тоже не смог долго находиться в горящем городе и, подобно многим обитателям Тайного города (да и Москвы отчасти) подался в леса – точнее, в одно, ему одному лишь известное место…
Думал, никогда сюда осенью не придет. Ошибался.
Любимое местечко встретило множеством цветов и оттенков, шелестом листвы на ветру и тихим лесными звуками – какими-то шорохами, отзвуками, треском сухой ветки где-то вдали… Надо было признать – красиво. Небо – нежно-голубое, с длинными, вытянутыми, словно причудливые перья, облачками, лес – высвеченная солнцем круговерть желтого, красного, белого, глинистого, коричневого, кое-где – желтеющей зелени, а где-то и темной хвои… Старые дерева, молоденькие деревца, толстый ковер хвои и опавшей листвы – прошлогодней, нынешней – под ногами…
Нет, не стоило все-таки приходить сюда осенью – не в том ритме сейчас живет лес, не то настроение у любимого места… Зимой оно спокойно, задумчиво, бессловесно и величаво, словно не снег, а сама Вечность прилегла здесь отдохнуть и теперь щурится задумчиво на небесный диск, будь то солнечный или лунный, и думает – величественно, неспешно, не отвлекаясь на нервно тикающие стрелки Времени, которое над ней не властно… Нет, не стоило. Но, раз уж пришел…
Альдега подошел к обрыву и присел на ствол упавшей берёзы. Зимой она ещё стояла, старая, но пока крепкая, а теперь, видно, не выдержав, лежит почти на самом краю, и верхние её ветви висят над «нижним» лесом. Листочки, пока ещё свежие, не успевшие засохнуть, почти и не пожелтевшие даже, глянцево блестят на солнце, а вдали, на самом горизонте, виднеется сиреневая полоса медленно, но уверенно зарождающейся грозы. Может, до и Тайного города дойдет, потушит пожар?.. Можно подождать и посмотреть. А потом он уйдет, и больше уж точно не вернётся осенью, да и весной. И летом. Только зимой, на лыжах.
Закат был особенно алым. Пожалуй, даже кровавым. Оно и не мудрено – челы вновь поят землю кровью, да так обильно, что впору поднимающемуся от неё пару окрасить и небо в кровавый цвет.
Альдега, поморщившись, остановился и отстегнул лыжи. Никакого удовольствия от нахождения в Тайном городе сейчас нет – то революция, то кризисы, то вторая революция, а потом ещё эта человская Гражданская война… Хорошо хоть в любимый лес, сквозь века невредимым прошедший, не набилось никаких красно-бело-зелёно-бесноватых челов и есть, где уединиться…
Чуткий навский слух уловил эхо далекого выстрела. Забрались все-таки, тати недобитые… Сверху откуда-то осыпалась горстка снежка и упала россыпью белого порошка на сугроб, в который превратилась маленькая елочка. Тут же откуда-то выпрыгнула белка, огляделась суетливо, обогнула нава по широкой дуге, оставляя следы в снежном пломбире, зацепилась коготками за ствол сосны, собираясь было забраться повыше, да передумала и, деловито покружив немного возле лыж, воткнутых стоймя в снег, уверенно направилась к Альдеге.
- Что, признала? – не сдержал слабой улыбки нав. – Здравствуй, здравствуй…
Белка смотрела умными, масляно блестящими черными глазками, прыгала вокруг, приседала на задние лапки. Гладить себя не дала, но и убегать не стала. Так и сидели они вдвоем – белка и нав – пока не начало темнеть.
- Извини, красавица, - сказал Альдега. – Мне пора. Может, через неделю или на следующую зиму свидимся.
Белка, в пару скачков поднявшись по стволу немного, вытянулась вперёд, глядя с любопытством и каким-то ожиданием. Альдега с улыбкой пожал плечами: угостить зверька было нечем. Ничего, в следующий раз он обязательно с собой что-нибудь возьмет.
Снег сыпал мелко, порошил. По насту, сковавшему лыжную трассу, ехать было легко, но, пожалуй, слишком вертляво. А может, ему так только казалось из-за мельтешения мехового комочка на плечах.
Альдега справился с лыжами, норовившими унести его не вправо, а вперёд, к объятиям с деревом, и, перестав отталкиваться палками, дождался, пока скорость от спуска сойдёт на нет и можно будет остановиться. Белка на остановку отреагировала неординарно: пробежалась, цепляясь за свитер, по спине и животу хозяина и полезла в карман брюк.
- А твоя пра-пра-пра… В общем, твоя дальняя родственница, с которой я имел честь познакомиться во время нашествия Наполеона, была во всех отношениях достойнейшей белкой и по чужим карманам не лазила, - упрекнул нав, перехватывая белку и залезая в карман самостоятельно. – Поверь, современные нравы не всегда красят женщину. Даже если она белка.
Белка была в корне не согласна и, следуя принципу «наглость – второе счастье», вырвала из пальцев не очень-то сопротивляющегося хозяина крупный фундук. Альдега, усмехнувшись, погладил маленькую нахалку по спинке и, дождавшись, пока орех будет употреблён, усадил на плечо.
- Знаешь, дальше одни горки, и что-то я не испытываю желания по ним кататься. Но тут неподалеку есть такое место…
Белка кататься по обледеневшим горам тоже не хотела, поэтому была не против всяких мест. Особенно если хозяин там остановится и полезет в карман…
- Молчание – знак согласия, - сообщил любимице Альдега и оттолкнулся палками от земли. Там, в стороне от трассы, их с белкой уже давно ждёт знакомая полянка у обрыва…
Ахтунг!
1. Автор плохо учил матчасть, поэтому ничего не помнит. В связи с этим можете считать сие АУ
2. Автор во время работы над фиком читал Карамзина. "История государства российского" всегда погружает автора в глубочайший транс, в котором он способен лишь восхищаться Николаем Михайловичем и лепить опечатки. В связи с этим автор просит ткнуть его в ошибки, если заметите
3. Автор слегка...увлекся. Каюсь, грешен. Тапки не бросать, автор их не носит. Но не откажется от мокасин 38 размера.
А теперь тык-тык на картинку.
Ярился последний месяц зимний, Лютень. Каждую ночь с воем и стоном носились по миру Метель да Вьюга, два его друга, кружили в полях, заметали старые ели и высокие сосны в лесах. Спала под толстым, тяжелым снежным одеялом Русь, а снег уже пах по-весеннему: недолго ещё будет ярить Лютень, уйдёт скоро, а за ним и Зима в шубейке из белого соболя улетит в края далекие, где солнца круг не греет, а только светит – там её царство. Да, уйдёт скоро зима, и не будет больше лыж… Альдега, лихо съехав с горки, скользнул взглядом по заснеженным ветвям елей. Лыжи ему нравились. Древнее, полезное изобретение. Никто уж и не помнил, кто придумал выточить из дерева полозья с загнутым кверху мысом и соорудить для езды палки с острым концом – навы ли, усмотревшие в этом куда больше пользы, чем видят сейчас челы, зовущие себя росами, шасы ли, бойко торгующие «санями для ревнителей пешей ходьбы»… Да и какая разница? Главное-то не в этом…
Нав стряхнул с плеча осыпавшийся с тоненькой веточки снежок и свернул с привычного маршрута. Лыжи хорошо скользили по девственно чистому пушистому снегу. Они были не как у челов, не короткие и широкие, удобные скорее для переступания, чем для скольжения, да подбитые камусом, чтобы подниматься вверх по склону было легче, а длинные и узкие. Способные превратить заурядную деловую поездку в Новогород в развлечение, достойное достойного нава. Ну, хоть не во Киев-град послали… Говорят, прозвали челы его «матерью городов русских» недавно, а что за град, никто не знает. Ничего, узнается…
Впереди показалась поляна. Не поляна даже, а так, местечко, где земля дыбилась вверх горбатым изломом да скатывалась потом в глубокий овраг, за которым лес был уровнем ниже, а потому не скрывал неба зимнего, чистого и светлого, как взор полноликой луны. Деревья вековые в этом месте не подступали плотно к обрыву, а держались чуть в стороне, чинно взирая из-под одетых снегом ветвей на мутно-желтое солнце, едва зримое за матовой пеленой облаков, и только молоденькие сосенки, россыпью обосновавшиеся на этом невеликом просторе, бодро тянули ввысь худенькие лапки, едва виднеющиеся из-под снега.
Альдега остановился у самого края «холма» на границе с обрывом и склонил набок голову, неспешно оглядывая все, до чего доставал взгляд, оглаживая мысленно ребристые стволы деревьев, трогая мимолетно посыпанные снегом еловые лапы, задевая веточки лиственных дерев и кустарника, словно серьгами украшенные застывшими на морозе капельками. Долго стоял и смотрел на золотник солнца, медленно клонящийся к закатной черте. Хорош мир нетронутый. Хвала Спящему, если и впредь нетронут будет…
Оттолкнулся лыжными палками нав, заскользил быстрой тенью по нехоженому, не оглядываясь и не замедляясь. А местечко дивное… Надо будет обратно ехать той же дорогой.
…Стал полноправным хозяином Белояр, месяц весенний, первый, долгожданный. Пухнуть стали почки берёзовые – несмело пока, да верно: задвигались соки в деревьях, взыграли на потеплевшем солнышке. Надломились льды, начал таять снег – и невозможно уже по рекам, как по широким дорогам, продвигаться лихому войску чингизида Бату-хана, внука Темуджина Борджигина, что был сыном Есугея богатура, и поворачивает оно, секущее людей, яко траву, от Игнач Креста обратно в степи, точно за сто верст до Великого Новагорода не дойдя. Пересыпается где-то под их ногами рыхлый снег, дрябло шурша, точно древний старик, но нет никакого дела до мимолетных челов наву, последний раз за эту зиму по любимой дороге проезжающему.
Не челы интересовали Альдегу, и не старый, совсем не пушистый уже снег, а место, к которому он уже не одно столетие приезжает, влекомый какой-то неведомой силой, не враждебной, да наву открываться никак не желающей.
Мелькнули последние ели, и выехал нав на «полянку», смиренно с зимой прощающеюся. Многое изменилось, да при этом каким-то неизменным осталось: сосенки, и до колена ему не достававшие, уже во много раз выше него стали, скоро отживут своё и рассыплются трухой… А под ними уже тянутся к небу молоденькие деревца, молодые, гибкие иголочки распушив. А на самом склоне, неизвестно как примостившись, осинка торчит. Глупая, не удержишься ведь… Или удержишься? Посмотрим. И на тебя, и на сосны, и на небо. Сегодня – бархатно-голубое, высокое и почти безоблачное…
А какое завтра будет, он уже не увидит. Сам не зная почему, он не приходит сюда весной, не заглядывает летом, не торопится увидеть облюбованное местечко с приходом осени. Только зима. Только тогда, когда станет ясно, что снег не стает в одночасье, а пролежит до самой весны. Только так, и никак иначе. Альдега вздохнул и помахал на прощанье украдкой. Кому? Да всем и всему сразу: до зимы не свидимся. Прощайте.
Уже повернул нав назад, чтобы вернуться по колее, им же за эту зиму и накатанной, когда дерева, без ветра зашевелившись, склонились, прощаясь, а потом вновь поднялись, словно и не тянули их ветви вниз шапки снега. Попрощались.
Падал, кружа, пушистый снежок – не первенец уже для этой зимы, да все равно новый: Царь Иоанн Васильевич с ближними своими, Дворянами, людьми Приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных с их женами и детьми, третьего дня декабря, рано, снеся на множество саней на Кремлевской площади из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги, и помолясь усердно в церкви Успения на Обедне да приняв благословление от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою Боярам, чиновникам, купцам, а затем сел в сани с Царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами и, провожаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем и только семнадцатого дня он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую Слободу. Распутье же, помешавшее Царю сразу ехать, вызвано было оттепелью необыкновенной: шли дожди и реки вскрылись. Эта же оттепель помешала Альдеге заниматься привычным уже зимним ритуалом – ездой на лыжах от Цитадели, да через лес, да к любимому обрыву с молодыми сосенками, на ушедших в землю трухой древесной «матерях» своих произрастающих; а осина та сорвалась давно с крутого склона, поломала её буря.
Остановился Альдега у рябинки, яркими ягодами, как украшениями из красного яхонта, увешанной, и, хмурясь, взглянул на небо. Давно в Тайном Городе чувствуют, что не быть покою и миру. Слава гремит громом, золото звонко сыплется, мечи сталью звенят, стукают друг о друга чаши, льётся смех довольный и гордый – все довольны, все живут в постоянном рокоте и шуме, не слыша ничего кроме; беспечны ещё в своих замках чуды, издали наблюдающие за ливонцами, что себя рыцарями называют; продумывают интриги люды, по-женски чувствующие беду, да не от тех, от кого исходит она, а от тех, кто в Тайном городе им соседствует… И лишь в мертвой тишине Цитадели, где суета, едва залетев, тут же стынет по углам густыми тенями, среди завихрений плотной, чувствующей себя здесь царицей Тьмы, можно расслышать, как медленно, по капле, собирается в бурные реки кровь, что прольётся скоро – на золото, на сталь, на землю, что принуждена будет впитать в себя все то безумие, что развернётся, расцветет пышным цветом под всегда чистым и безучастным небом, когда придёт Время. Тяжелое Время. Для Москвы. Тайный город же будет лишь холодно, с затаенным мрачным торжеством, наблюдать, как губят друг друга челы, жалкие осколки от былого могущества, царящие на Земле.
Вздохнув, Альдега подставил ладонь снежинкам, и лучистые льдинки охотно осели на кожу. Чистые, блестят… Когда все начнётся, снег от пепла серым будет, уж челы найдут, что жечь, они в этом мастера. Не дома, так своих же… Брезгливо поведя плечами, нав стряхнул с ладони влагу, оставшуюся после снежинок: как можно убивать своих же сородичей, он решительно не понимал. Даже во времена своего наивысшего могущества Навь не знала случая, что нав поднял руку на нава, за исключением… Нет, исключение вспоминать было больно. И не стоит. Это был единственный раз, ошибки осознаны, повторения не будет. А вот челы, похоже, решили повторить, чтобы вспомнить уроки прошлого – память у них коротка, слишком коротка…
- Значит, нескоро ещё покататься выйдет… - вздохнул Альдега, разглядывая заснеженный лес, раскинувшийся перед ним.
Когда все начнётся, он будет нужен в Тайном городе. Не до прогулок будет… А раз так, то почему бы покататься напоследок подольше?.. Лихо усмехнувшись, нав поехал дальше. Чуть поодаль крутая горка – самое то, чтобы развеяться.
Шел 1701 год. Гремели бои на северо-западе, а русская армия в Лифляндии недавно одержала первую крупную победу над шведами – у Эрестфера. Научились-таки воевать…челы с челами. Альдега, хмыкнув, с тоской глянул назад. Где-то там, за домами, за Цитаделью, за белоснежными пустырями, кромка леса, неезженая за эту зиму ещё тропка, далекая полянка…
Снова не получилось туда поехать – дела. Новый человский царь на месте смирно не сидит, нет нигде и никому покоя – война, сражения, реформы… Все в спешке, все «лишь бы успеть», не по системе, а по надобности… Он бы ещё новую столицу на севере построил, торопливый… В чем-то он прав, в общем-то: не успеет развернуться, собраться, обогнать – долго ещё Россия развернуться не сможет… Хотя, ему-то, наву, что с того? У него другие заботы. Жаль только, что не покатался до сих пор…
Наполеон со свитой ехал по горящему Арбату к Москве-реке. Те, что успели немного познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Сильный жар жёг глаза императора французов и его спутников, удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали дыхание, и без того короткое, сухое, стеснённое. Искры сыпались на головы, прожигали одежду, обжигали руки, когда их сбрасывали.
Французы, сипло кашляя и кривясь от боли в разъеденном дымом горле, на чем свет стоит кляли графа Ростопчина. Бонапарт же, выехав на относительно безопасный отрезок пути до Петровского путевого дворца – вдоль Москвы-реки – только неверяще качал головой и все говорил севшим, хриплым с пожарища голосом: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!»
Близкий к полному краху полководец и император был не одинок в своих суждениях: работники Службы Утилизации, уставшие маскировать оберегаемые от огня чарами дома жителей Тайного города, были весьма…нецензурного мнения о возможных поджигателях. Как, впрочем, и большая часть жителей Тайного города, срочно уехавшая из города на природу – туда, где не сжимает легкие едкой рукой дым пожара.
Альдега тоже не смог долго находиться в горящем городе и, подобно многим обитателям Тайного города (да и Москвы отчасти) подался в леса – точнее, в одно, ему одному лишь известное место…
Думал, никогда сюда осенью не придет. Ошибался.
Любимое местечко встретило множеством цветов и оттенков, шелестом листвы на ветру и тихим лесными звуками – какими-то шорохами, отзвуками, треском сухой ветки где-то вдали… Надо было признать – красиво. Небо – нежно-голубое, с длинными, вытянутыми, словно причудливые перья, облачками, лес – высвеченная солнцем круговерть желтого, красного, белого, глинистого, коричневого, кое-где – желтеющей зелени, а где-то и темной хвои… Старые дерева, молоденькие деревца, толстый ковер хвои и опавшей листвы – прошлогодней, нынешней – под ногами…
Нет, не стоило все-таки приходить сюда осенью – не в том ритме сейчас живет лес, не то настроение у любимого места… Зимой оно спокойно, задумчиво, бессловесно и величаво, словно не снег, а сама Вечность прилегла здесь отдохнуть и теперь щурится задумчиво на небесный диск, будь то солнечный или лунный, и думает – величественно, неспешно, не отвлекаясь на нервно тикающие стрелки Времени, которое над ней не властно… Нет, не стоило. Но, раз уж пришел…
Альдега подошел к обрыву и присел на ствол упавшей берёзы. Зимой она ещё стояла, старая, но пока крепкая, а теперь, видно, не выдержав, лежит почти на самом краю, и верхние её ветви висят над «нижним» лесом. Листочки, пока ещё свежие, не успевшие засохнуть, почти и не пожелтевшие даже, глянцево блестят на солнце, а вдали, на самом горизонте, виднеется сиреневая полоса медленно, но уверенно зарождающейся грозы. Может, до и Тайного города дойдет, потушит пожар?.. Можно подождать и посмотреть. А потом он уйдет, и больше уж точно не вернётся осенью, да и весной. И летом. Только зимой, на лыжах.
Закат был особенно алым. Пожалуй, даже кровавым. Оно и не мудрено – челы вновь поят землю кровью, да так обильно, что впору поднимающемуся от неё пару окрасить и небо в кровавый цвет.
Альдега, поморщившись, остановился и отстегнул лыжи. Никакого удовольствия от нахождения в Тайном городе сейчас нет – то революция, то кризисы, то вторая революция, а потом ещё эта человская Гражданская война… Хорошо хоть в любимый лес, сквозь века невредимым прошедший, не набилось никаких красно-бело-зелёно-бесноватых челов и есть, где уединиться…
Чуткий навский слух уловил эхо далекого выстрела. Забрались все-таки, тати недобитые… Сверху откуда-то осыпалась горстка снежка и упала россыпью белого порошка на сугроб, в который превратилась маленькая елочка. Тут же откуда-то выпрыгнула белка, огляделась суетливо, обогнула нава по широкой дуге, оставляя следы в снежном пломбире, зацепилась коготками за ствол сосны, собираясь было забраться повыше, да передумала и, деловито покружив немного возле лыж, воткнутых стоймя в снег, уверенно направилась к Альдеге.
- Что, признала? – не сдержал слабой улыбки нав. – Здравствуй, здравствуй…
Белка смотрела умными, масляно блестящими черными глазками, прыгала вокруг, приседала на задние лапки. Гладить себя не дала, но и убегать не стала. Так и сидели они вдвоем – белка и нав – пока не начало темнеть.
- Извини, красавица, - сказал Альдега. – Мне пора. Может, через неделю или на следующую зиму свидимся.
Белка, в пару скачков поднявшись по стволу немного, вытянулась вперёд, глядя с любопытством и каким-то ожиданием. Альдега с улыбкой пожал плечами: угостить зверька было нечем. Ничего, в следующий раз он обязательно с собой что-нибудь возьмет.
Снег сыпал мелко, порошил. По насту, сковавшему лыжную трассу, ехать было легко, но, пожалуй, слишком вертляво. А может, ему так только казалось из-за мельтешения мехового комочка на плечах.
Альдега справился с лыжами, норовившими унести его не вправо, а вперёд, к объятиям с деревом, и, перестав отталкиваться палками, дождался, пока скорость от спуска сойдёт на нет и можно будет остановиться. Белка на остановку отреагировала неординарно: пробежалась, цепляясь за свитер, по спине и животу хозяина и полезла в карман брюк.
- А твоя пра-пра-пра… В общем, твоя дальняя родственница, с которой я имел честь познакомиться во время нашествия Наполеона, была во всех отношениях достойнейшей белкой и по чужим карманам не лазила, - упрекнул нав, перехватывая белку и залезая в карман самостоятельно. – Поверь, современные нравы не всегда красят женщину. Даже если она белка.
Белка была в корне не согласна и, следуя принципу «наглость – второе счастье», вырвала из пальцев не очень-то сопротивляющегося хозяина крупный фундук. Альдега, усмехнувшись, погладил маленькую нахалку по спинке и, дождавшись, пока орех будет употреблён, усадил на плечо.
- Знаешь, дальше одни горки, и что-то я не испытываю желания по ним кататься. Но тут неподалеку есть такое место…
Белка кататься по обледеневшим горам тоже не хотела, поэтому была не против всяких мест. Особенно если хозяин там остановится и полезет в карман…
- Молчание – знак согласия, - сообщил любимице Альдега и оттолкнулся палками от земли. Там, в стороне от трассы, их с белкой уже давно ждёт знакомая полянка у обрыва…
@темы: Майнобрэдо, Это было на заказ, Активно любим автора!, Не палите контору, эр!, Карамзин fans
)... Ясенок - милая, маленькая... Так почему мне сейчас так грустно? Как после дня рождения... 
